Хорошо, когда твоe детство уходит в провинциальный город. Ещe лучше — в аул. В этой глубинке из глубинок живут боги, которые могут прикрикнуть на твоих родителей, и тебя каждое лето везут к ним на каникулы. Как же здорово было у них за пазухой! И на спинах. Обхватишь деда руками за шею так, что едва не удавишь, и ногами ещё у пояса. И он несёт тебя, без единого упрека, до другого края села.

Неизвестно, зачем несёт. Вроде бы ему надо к старику Садвакасу, но там просто перекинется парой слов и несёт обратно. Теперь, я думаю, он просто хотел покатать меня. А я ещё возникаю: “Неси быстрее!” И дед, которого моя, прямая, как кипарис, бабушка, ругала корявым саксаулом, почти летел.

Нам, внукам, наш корявый дед казался самым красивым и ладным. Почти таким же, как олень на гобеленовом покрывале, висящем над его кроватью. А ведь дед был ещё и одноглазым. То ли белые отняли, то ли красные, но тоже люди.

Как же мы бились за то, чтобы спать в пространстве между дедушкой и оленем! Как же уютно было свернуться в нём калачиком, хоть и стояла в нём незабываемая смесь ароматов тигровой мази и кошары.

Жизнь деда казалась мне до одури рутинной и однообразной. Первый намаз до рассвета. Затем надо отогнать баранов к общему поселковому стаду. Затем чистить загоны. Возиться с поливом. Косить траву. И ещё какие-то ежедневные скучные дела между первым намазом и последним.

Когда дед читал последний намаз, мы, загнанные домой, развлекались тем, что выжидали, когда он будет бить поклоны, и пикировали ему на спину. Такое у нас было сомнительное удовольствие накрениться с дедом и вернуться в исходное положение. А затем ждать нового поклона. Желающих поучаствовать в этом трюке было четверо. Мы толкались и бились прямо на деде.

Он на нашу возню не реагировал. Ни единым мускулом. Ни единой эмоцией. Ни разу не стряхнул нас, не дернулся недовольно. Не знаю, чувствовал ли он вообще, как мы прыгали на него. В своих молитвах он был далеко-далеко. И после намаза никогда не выговаривал. А мы ещё, маленькие негодяи: “Бога нет… Чем он тебе помог?.. Космонавты его не видели”.

“Эхе-хе!” — вздыхал дед. Потом спрашивал: “Ну, кто со мной сегодня спит?” И мы бессовестно: “Я-я-я!”

Такой просветленный дед был у нас. Мы жались к его свету, но не понимали его. Нас разделяло слишком многое. Войны, революции, разрухи, утраты и вера.

Из-за веры ему, грамотному, доставались только тяжелые работы. Он был чабаном, строил Турксиб, рыл траншеи. И снова был чабаном. На самых дальних отгонных участках. При этом не накопил ни обид, ни зла.

Бабушка была другой. Из тех, кто обязательно плюнет в лицо своему палачу перед смертью. Моему дедушке она досталась после смерти её первого мужа, старшего брата дедушки. И до конца жизни вела себя по отношению к деду как старшая. Я жалела своего деда, беззащитного перед бабушкой и миром. Затем, в период максимализма, меня бесила его манера подставлять обе щеки.

Когда я осознала, что дед был гораздо сильнее и свободнее многих, даже моей несгибаемой бабушки, его уже не было. Скучаю по нему и по таким вот просветленным старикам, которых в наших селах было много. Но они как-то растворились в одночасье. Вместе с духом глубинки.

Весной мы ездили смотреть на маки. Раньше чуть выедешь за город — и смотри не хочу. А теперь едешь-едешь, кругом населённые пункты, производства, склады, базы, а маков нет.

Зато встретили старика, пасущего небольшую отару овец с ягнятами. Внуки мои, увидев ягнят, завизжали, словно увидели африканских животных. Мы остановились, подошли. Старик обрадовался и улыбнулся нам так, словно нет в мире ещё высокоскоростного Интернета. Словно не унифицировались все мы в своей ушлости. Хоть городские, хоть сельские.

От его улыбки защемило сердце. И внешне старик напомнил мне моего дедушку. Корявостью саксаула и неподвластными времени одеяниями. Что-то выцветшее, вельветовое, подпоясанное было на нём. То ли плащ, то ли халат, то ли чапан. Под ним брюки, заправленные в высокие маси. Калоши поверх сапог. В руках палка. Она же посох. Она же жезл для стада.

Необъяснимый душевный покой передавался от старика. Уходить не хотелось. Я, зачарованная и притихшая, говорила с ним и удивлялась, что между мной и просветленным уже нет пропасти из войн, революции, эпидемии и голода. И даже веры. А только двадцать лет человеческой жизни.

Кемен БАЙЖАРАСОВА, врач, писатель