Я встречаю казахстанцев по всему миру и очень рад этим встречам. Казахстан, где прошла моя юность, кажется мне самой гармонично развивающейся из всех республик бывшего СССР.

Нью-Йорк по своей много­на­цио­нальности и толерантности напоминает мою родную Караганду. Она как была, так и осталась для меня школой жизни. Конечно, в Америке квартал на квартал не ходит, но те уроки, которые я получил в родном городе, спасли мне жизнь в Чечне и Нью-Йорке. Когда меня проверяли (особенно в Чечне) на вшивость, я легко сдавал экзамен, потому что такие проверки проходил в детстве: я знал, как общаться с людьми разных традиций, верований и устоев.

Из Казахстана уехал, чтобы поступить в единственный в Союзе вуз, где учили на фотографов, — Московский институт культуры.

Может быть, сейчас я бы никуда не поехал, а тогда жить в имперской провинции, где жизнь словно остановилась, мне не нравилось. Человек рождается без своего согласия на это. Потом его отдают в школу. Там он оказывается с людьми, которых не сам выбирал, так уж получилось. На него наклеивают ярлыки и бирки, часто с ценниками. Сдирая их, я становился из карагандинца москвичом, из москвича — ньюйоркцем. С годами появилась возможность выбирать круг общения.

В Москве я работал фотографом в одном из самых известных театров в мире — Школе драматического искусства. Но пришли

90-е, и так получилось, что стал работать с политиками. Театры, как и вся страна, почти загибались. Однако скоро понял, что мне с ними не по пути. Вот тогда и решил кардинально сменить правительство. Но не идти на баррикады и участвовать в революции, а просто уехать в другую страну.

Визы у меня были открыты в Швейцарию и США. И я с полтинником в кармане улетел в Нью-Йорк. Здесь все складывалось очень странно. Первый мой знакомый с улицы оказался легендарным гитаристом. Первый театральный режиссёр, встреченный в Америке, — Роберт УИЛСОН, автор сенсационной оперы “Эйнштейн на пляже”. Европа его боготворила, но в родной ему Америке его знали только очень продвинутые люди, которые профессионально занимались авангардным искусством. Я его тоже не знал, но меня по жизни ведёт не надежда, мой компас земной, а камера и… женщины. Через фотоаппарат я узнаю и новых людей, а потом меня передают из рук в руки.

Я фотографировал Эрнста НЕИЗВЕСТНОГО. Он познакомил меня с Василием АКСЕНОВЫМ. Через год я снял практически все русское зарубежье в Нью-Йорке, а дальше через них был Голливуд. Чем он меня удивил? А, допустим, тем, что Брэд ПИТТ приехал на съёмку на мотоцикле, Роберт ДАУНИ — на велосипеде, в застиранной майке и растянутых спортивных трусах. В Голливуде, мне кажется, больше понимают, что все мы смертные, у гроба карманов нет, а слава не гарантирует счастья.

С Дмитрием ХВОРОСТОВ­СКИМ тоже познакомился, как всегда, случайно, а потом уже подружился на всю жизнь.

Однажды его пиар-агент пригласила меня на чай. Я понял, что что-то здесь не так: приятельница настолько занята и настолько американка, что просто так почаевничать вряд ли кого зовет. Но, само собой, пришел на этот пустой американский чай. Она достает контрольные отпечатки снимков с Хворостовским и с надеждой спрашивает: “Вроде бы ничего, да? Ты какой бы выбрал?” — “Извини, ни одного”. И тогда Дайэн говорит: “Нужно переснимать, но больших денег уже нет. За сколько возьмешься?”

…Съемки шли несколько часов. Флоранс, жене Хворостовского, было скучно. Он в перерывах подходил к ней, притрагивался, ворковал. Я подумал: почему бы не сфотографировать их вместе? Пиар-агент занервничала: “Не имеешь права отвлекаться! Мы тебе не за это платим!” А я все равно снял. Афиша с этим фото стала потом фасадом целого дома в Японии. И это символично, потому что за спиной великого мужчины стоит великая женщина. Первый брак у Димы был неудачный, из-за этого у него рушилась карьера. А Флоша помогла Диме стать таким, каким мы его знаем.

Теперь он поёт на небесах. Прожил мало, но я не считаю, что ему не повезло. Не повезло тем, кто плохо жил и умер бесславно. А Хворостовский и жил потрясающе интересно, и умер на вершине.

Павел АНТОНОВ, бывший казахстанец и россиянин, Нью-Йорк